захватить инициативу и вернуть разговор к исходной теме – зонам оккупации. Как быть с Францией? Рузвельт французов не особо жаловал, а их лидера так просто на дух не переносил. Генерал де Голль раздражал его своей напыщенностью и назойливостью, и это именно президент США настоял на том, чтобы не приглашать его на конференцию союзников. Узнав, что его оставили за бортом, де Голль был взбешен – и даже не пытался это скрыть от Гарри Гопкинса, когда специальный советник президента нанес ему визит по пути на Мальту{326}. Рузвельт не горел желанием выделять Франции собственную зону оккупации, однако и прямо против этого возражать не собирался. Его больше заботил вопрос поважнее: если Франция получит собственную зону оккупации, де Голль наверняка потребует себе места в контрольной комиссии[27] по надзору за выполнением плана оздоровления Германии, – а Рузвельт видеть его там совсем не хотел. Однако французский вопрос имел ещё и другую подоплеку, и отчасти именно поэтому Рузвельт попытался накануне заручиться поддержкой Сталина. Правильная реакция советского лидера могла бы стать хорошим сигналом о его готовности к сотрудничеству по приоритетным для Рузвельта вопросам: речь шла об учреждении всемирной миротворческой организации и вступлении СССР в войну на Тихом океане.

Сталин, однако, и сам был решительно против предоставления Франции какой-либо зоны, о чём теперь прямо и заявил своим западным коллегам. Ничего, кроме антипатии, он к французам не испытывал, считая их слабаками. Мало того, что они не внесли практически никакого вклада в военные действия, так ещё и дали немцам себя разгромить в 1940 году настолько безвольно и стремительно, что Германия благодаря им сберегла боевые ресурсы и, оперативно их перегруппировав, напала в 1941 году на Советский Союз. Сталин этого не забыл и не простил. К тому же его беспокоило следующее: если дать собственную зону Франции, то и её соседи помельче, такие как Бельгия и Голландия, начнут требовать по отдельной зоне и для себя{327}.

Но французский вопрос для Сталина, в отличие от Черчилля, приоритетным не являлся. Лично де Голля британский премьер-министр недолюбливал не меньше, чем Рузвельт, находя его «надменным и флегматичным». Де Голль к тому же давно вышел за рамки приличия и элементарной вежливости по отношению к Черчиллю, потому что ему нужно было доказать простым французам: он «не британская марионетка», хотя именно правительство Великобритании предоставило ему в изгнании убежище и защиту{328}. Но Черчилль был убежден, что крепкая Франция, как старейший и злейший противник Германии, должна играть неотъемлемую роль и в послевоенном управлении новым немецким государством, и в обеспечении перевеса Запада в раскладе сил в послевоенной Европе. И это убеждение только укрепилось после внезапного заявления Рузвельта, что он «сомневается, чтобы США могли держать в Европе большую армию более чем в течение двух лет после окончания войны»{329}.

Черчилль и Сталин тут же заспорили – давать или не давать Франции зону и место в контрольной комиссии союзников в Германии, но в итоге каждый остался при своём мнении, поскольку Черчилль оказался неуступчив, а Сталин не настроен на долгие препирательства по вопросу второстепенной для него значимости. Чтобы сдвинуть разговор с этой мёртвой точки, Гарри Гопкинс передал Рузвельту записку: «Пообещать [французам] зону. Решение вопроса о контрольной комиссии отложить». Рузвельт тут же это предложение озвучил. Черчилль и Сталин согласились, и было решено «поручить трём министрам иностранных дел обсудить вопрос об участии Франции в контрольном механизме»{330}, собравшись для этого позже и отдельно[28].

Пока три лидера дискутировали относительно Франции, заместитель наркома иностранных дел СССР Иван Майский тихо сидел за столом в ожидании своего часа. К присутствию Майского все давно привыкли, он был лично знаком со многими за этим круглом столом и, хотя в отличие от Молотова, от имени Сталина он выступал крайне редко, на первом пленарном заседании также присутствовал. В период с 1932 по 1943 годы Майский был чрезвычайным и полномочным послом СССР в Великобритании. Английским Майский владел почти в совершенстве, и к тому же он успел установить тесные профессиональные и социальные отношения с Черчиллем и Иденом в те годы, когда в Лондоне царил оптимизм по поводу перспектив британско-советского сотрудничества{331}. Так что Майский был в советской делегации, пожалуй, лучшей кандидатурой, чтобы озвучить противоречивый запрос.

Майский для начала не преминул напомнить, что Советский Союз претерпел от немцев больше всех, и нужно что-то сделать для возмещения этого ущерба. Будет не только правильно, заявил он, но и в высшей мере справедливо, и необходимо для обеспечения безопасности в Европе, разоружить Германию путём «изъятия оборудования тяжелой промышленности» с передачей его по большей части Советскому Союзу. Посредством поставок «натурой» промышленного оборудования и других материальных ресурсов, состав которых будет утвержден позже, СССР рассчитывает на «возмещение своих прямых материальных потерь <…> в порядке изъятий и ежегодных поставок [на сумму] не менее 10 миллиардов долларов»{332}.

Сидевший по другую сторону стола Аверелл Гарриман даже растерялся от такой заявки. Посол давно настаивал на том, что западным союзникам просто необходимо избегать малейшего намёка на своё согласие с выдвигаемыми Советами требованиями по части конкретных сумм причитающихся им репараций. Ведь в Кремле изъявление готовности рассматривать этот вопрос непременно сочтут основанием для продолжения торгов в будущем, а тут Майский сходу затребовал просто ошеломляющую сумму, да ещё и сверх той, о которой месяцем ранее говорил Молотов. Нарком иностранных дел тогда попросил Гарримана обеспечить предоставление СССР послевоенного займа со стороны США на сумму $6 млрд сроком на тридцать лет под льготные 2 % годовых на закупку американского же оборудования и стройматериалов со скидкой 20 %. Гарриман тогда списал это бредовое предложение на непонимание Молотовым азов коммерческой практики, но ещё тогда его больше обеспокоили не условия, а сама подача запроса. Молотов объяснил, что Советский Союз считает щедрые послевоенные кредиты залогом успешных взаимоотношений между двумя их странами в будущем{333}.

Ведь колоссальные репарации, которыми была обременена Германия по итогам Первой мировой войны, привели не только к бешеному всплеску инфляции в самой Германии, но и к практически полному краху всей международной экономики, и к разжиганию в немцах реваншистского негодования, в результате чего мир и помчался на всех парах к новой войне. По этому вопросу у Рузвельта с Черчиллем изначально не было никаких разногласий, а потому и в советах Гарримана они не нуждались. Во избежание нового крушения мировой экономики эти двое крайне осторожно подходили к вопросу взыскания репараций. Карательные экономические меры не решат главных проблем. История преподала им урок: в долгосрочной перспективе все только выиграют от возрождения, а не удушения экономики Германии. Безоговорочно признав, что «жертвы России больше, чем жертвы любой другой страны», Черчилль тут же подробно растолковал, почему непомерные требования их с Рузвельтом восточного союзника по части репараций неизбежно приведут полному опустошению Германии и, потенциально, всей европейской экономики:

– Призрак голодающей Германии с её 80 миллионами человек так и стоит у меня перед глазами. Кто будет её кормить? И кто будет за это платить? Не получится ли в конце концов так, что союзникам придется хотя бы частично покрывать репарации из своего кармана? – патетически вопрошал Черчилль{334}.

– Все эти вопросы, конечно, рано или поздно встанут, – признал Сталин.

– Если хочешь ездить на лошади, то её надо кормить сеном и овсом, – напомнил Черчилль.

– Будет немцам корм, – подхватил его метафору Сталин, – но тут нужен глаз да глаз, чтобы лошадь